Как раз во время печатания “Цветов зла” не стало того, кто служил основной причиной ссор Шарля с матерью: 27 апреля 1857 года в своей парижской квартире в доме 91 по улице Шерш-Миди в возрасте 68 лет скончался генерал Опик, великий командор ордена Почетного легиона. Объявление о смерти подписали коллега Опика барон де Лакросс, произнесший речь о покойном генерале в Сенате, и Жан-Луи Эмон, домовладелец (дом 44 по улице Мучеников), живший рядом с четой Опиков в Онфлёре. Бодлер присутствовал на похоронах, о которых сохранил самое горькое воспоминание именно из-за Эмона.

Неужели Вы можете подумать, — писал он матери 9 июля, — <...> что я способен забыть его ничтожность, грубость, угрюмый вид, с каким он ответил на мое рукопожатие в этот страшный день, когда, исключительно для того, чтобы доставить Вам удовольствие, я унизил сам себя куда сильнее, чем в течение стольких лет унижали меня вы?

Эмон заменил Опика в качестве представителя оскорбленной буржуазии, открывающего г-же Опик глаза на прегрешения ее сына. Впрочем, во время похорон буржуазия еще ничего не знала о “Цветах зла”. Можно себе представить, что сказал бы генерал во время суда... Однако в это время он уже покоился на кладбище Монпарнас. На надгробном памятнике изображен герб его собственного изобретения: правая рука, отходящая от левой стороны щита, держит шпагу , а внизу девиз: “Все благодаря ей!” Между тем на самом деле своей блестящей карьерой Опик был обязан отнюдь не шпаге (с ее помощью он поднялся лишь до звания капитана), а своим административным способностям, своему умению принимать неизбежное и с легкостью завязывать знакомства при всякой власти. Зато его пасынок имел полное право изобразить на своем гербе перо и подписать: “Все благодаря ему!”

Отношения с г-жой Опик начали улучшаться с 1851 года. Однако по-настоящему сблизиться с матерью Шарлю удалось только после смерти генерала; г-жа Опик в эту пору приходит к выводу, что “манеры” ее сына переменились, — “комплимент”, который сын находит “оскорбительным”, хотя вообще-то основания говорить так у матери имелись. Приблизительно с 1837 года, когда он перестал быть ребенком, и вплоть до смерти отчима Бодлер только и делал, что убеждал мать в своем несходстве с нею, преувеличивал собственные заблуждения, старался очернить себя и представить виноватым во всевозможных прегрешениях. Раз уж он не мог стать Опиком — тем, кто любил его мать и кого мать предпочла ему, — он решил стать полной противоположностью Опика. Для него это был способ держать мать в постоянном напряжении и на грани отчаяния, оставаться предметом ее постоянных тревог и внушать ей чувство вины. “Поскольку то был он, поскольку то был я” — эти слова могут быть и объяснением в ненависти. Опик служил воплощением порядка, почтения к законам и чинам. Следовательно, Бодлер был обязан служить воплощением беспорядка, непочтительности, разгула. С исчезновением Опика г-жа Опик вновь сделалась обычной матерью, и сын уже не противоречил ей нарочно, а просто посмеивался над ее мелочной и суетной привязанностью к нравам и обычаям буржуазии.

Она окончательно переезжает в Онфлёр, и в 1859 году Шарль навещает ее там. Он старается быть предупредительным. В мае 1857 года он посылает ей “траурный молитвенник” взамен того, которым она пользовалась раньше и который он отдал в переплет. В июне г-жа Опик распродает парижскую мебель, лошадей и экипажи, и Бодлер беспокоится о том, достаточно ли денег она выручит и будет ли получать большую пенсию как вдова сенатора. Результаты оказываются вполне удовлетворительными: г-же Опик обеспечен годовой доход в 11 000 франков — для того времени сумма весьма приличная; сам Бодлер имеет в год только 2200 франков ренты. Тем не менее он обещает матери, что отныне она будет находиться у него на иждивении:

Порой я вел себя с Вами жестоко и низко, бедная матушка; но при этом я мог думать, что кто-то другой взял на себя заботу о Вашем счастье, теперь же, когда его не стало, меня пронзила мысль, что отныне заботиться о Вашем счастье должен я. Все, что я позволял себе раньше: равнодушие, эгоизм, грубость, все, что рождается от жизни беспорядочной и одинокой, — со всем этим теперь покончено. Все, что только в человеческих силах, будет сделано для того, чтобы эту последнюю часть жизни Вы наслаждались особенным, новым счастьем. В конце концов, это не слишком сложно, если для вас так много значит мой успех. Работая для себя, я буду работать для Вас”. (3 июня 1857 г.)

9 июля, получив от матери письмо, “полное отчаяния”, он отвечает: “Если Вы будете так распускаться, то заболеете, а это будет худшим из несчастий и причинит мне самые невыносимые муки”. Он пишет, что переплетчик еще не возвратил молитвенник и что он пришлет его вместе со сборником своих стихов, который сначала не собирался ей показывать, но потом передумал, потому что она ведь все равно о нем услышит; экземпляр, предназначенный ей, тоже находится у переплетчика. Он признается, что доволен “мрачной и холодной красотой” этой книги, и выражает уверенность, что “этот том, со всеми его достоинствами и недостатками, останется в памяти образованной публики наряду с лучшими стихотворениями В. Гюго, Т. Готье и даже Байрона”, а затем предупреждает мать :

Только один совет: Вы ведь близки с семейством Эмонов;— так вот, постарайтесь, чтобы книга не попала в руки мадемуазель Эмон. Другое дело кюре, который наверняка бывает у Вас в доме; ему ее показать можно. Он решит, что я проклят, но Вам об этом сказать не осмелится. Ходят слухи, что меня привлекут к ответственности, но это чепуха. Правительство, у которого довольно проблем с жуткими парижскими выборами, не станет возбуждать дело против безумца. [...]

Клод Пишуа, Жан Зиглер
Публикация “Цветов зла” и суд
над Бодлером, 1857