Возбудить дело против безумца — такую возможность самодержавное правительство, желающее ублаготворить своих сторонников, упустить не могло. Июльская монархия — если сравнивать ее с эпохой Реставрации и со Второй империей — относилась к писателям весьма снисходительно. Бальзака не судили ни за “Златоокую девушку” (любимый роман Бодлера), ни за рискованные пассажи в “Утраченных иллюзиях” и “Блеске и нищете куртизанок”. Наполеон III уверился в своем всевластии раньше, чем Луи-Филипп, однако приговоры суда от этого не сделались менее суровыми: в феврале 1856 года Ксавье де Монтепена приговорили к трехмесячному тюремному заключению и 500 франкам штрафа за “Гипсовых девушек”, иначе говоря, женщин без сердца. Конечно, суд над Флобером, состоявшийся в начале 1857 года, окончился оправданием; автор “Госпожи Бовари” был обязан этим скрытому, но деятельному покровительству принцессы Матильды; однако судьи, однажды упустившие добычу, наверняка горели желанием наверстать упущенное, так что тому, кто следующим предстал бы перед судом по сходному делу, поблажек ожидать не приходилось. Возможно даже — хотя это всего лишь предположение, — что, желая действовать наверняка, власти нарочно старались настроить общественное мнение против очередной жертвы правосудия. Например, 5 июля Гюстав Бурден опубликовал в “Фигаро” (газете, издаваемой его тестем, Вильмессаном) короткую заметку, в которой, оговорив предварительно, что не желает “выносить приговор”, обращал внимание правосудия на четыре стихотворения из “Цветов зла”: “Отречение святого Петра”, “Лесбос” и “две пиесы под названием “Окаянные женщины””. Журналист признавался, что все четыре стихотворения — “шедевры страсти, искусства и поэзии, однако можно, нужно и даже должно сказать: если в двадцать лет поэту простительно увлекаться подобными сюжетами, ничто не может извинить человека тридцати с лишним лет, предающего гласности вещи столь чудовищные”. И прочие любезности в том же роде. Бодлер, а заодно с ним и Асселино были уверены, что эта “обвинительная заметка... написана по заказу Министерства внутренних дел”. В следующий раз нападки на “Цветы зла” появились в “Фигаро” 12 июля; Бодлер называет автора статьи Ж. Абана “молодым человеком, находящимся под покровительством г-на Бийо [министра внутренних дел]”, и замечает: “По всей вероятности, редакторы “Фигаро” сочли, что донос г-на Гюстава Бурдена недостаточно убедителен”. Абан уже однажды выступил против Бодлера на страницах той же “Фигаро”: 30 апреля 1857 года он разнес его “Флакон”, впервые опубликованный в ”Ревю франсез”. Возможно, Бодлер однажды чем-то обидел журналиста, и теперь тот пользовался случаем отомстить за пренебрежительное обхождение. “Фигаро”, газетка по преимуществу сатирическая, была у правительства на плохом счету; с помощью нападок на Бодлера редакторы пытались улучшить свою репутацию в глазах властей. Таким образом, нельзя не признать, что редакция “Фигаро” в определенной степени причастна к судебному преследованию, жертвой которого стал Бодлер.

Большой смелости Абану не требовалось: заметка его появилась, когда вокруг “Цветов зла” уже начали сгущаться тучи. 4 июля, накануне дня, когда вышла заметка Бурдена, Ланье, парижский посредник Маласси, писал этому последнему:

Дражайший г-н Огюст, ходят слухи, особенно в высшем обществе, что тираж “Цветов зла” будет арестован. Сообщаю Вам это исключительно по дружбе. Не знаю, до какой степени эти слухи верны. Сегодня мы доставили один экземпляр “Цветов зла” г-ну барону д'Идевилю, который пожелал их купить, поскольку убежден, что тираж будет конфискован. Вы, кажется, уверяли меня перед отъездом, что этого не случится. Тем не менее я предпочитаю не молчать, а предупредить Вас о том, что происходит.

Остановив свой выбор на “Религиозной типографии и книжной лавке Жюльена, Ланье, Конара и Ко” (улица Бюси, дом 4), Маласси поступил не слишком удачно. Вскоре послe предупреждения о парижских слухах “папаша Ланье” прислал в Алансон новое письмо, где извещал, что “природа книг”, издаваемых Маласси, такова, что ни он сам, ни его подчиненные торговать ими не могут. А Бодлер тем временем жаловался на то, что его сборник плохо продается. 11 июля он упрекает своего издателя в том, что “всерьез распространением книги никто не занимается”. В этот же самый день он узнаёт от Оскара де Ватвиля, чиновника Министерства народного просвещения, заведующего отделом обязательных экземпляров, что против автора будет возбуждено судебное преследование, а тираж, скорее всего, будет конфискован. Дело в том, что еще 7 июля Главное управление общественной безопасности (один из департаментов Министерства внутренних дел) составило заключение, из которого следовало, что “Цветы зла” — "бросают вызов, законам, защищающим религию и нравственность”. “Отречение святого Петра”, “Авель и Каин”, “Литании Сатане”, “Вино убийцы” названы в заключении “сплошным богохульством”. “Рядом с этими и некоторыми другими пиесами, в которых предаются поруганию бессмертие души и прочие верования, дорогие сердцу христианина, напечатаны в сборнике и стихотворения, наполненные самой отвратительной похотью: в “Окаянных женщинах” автор воспевает постыдную любовь женщин к женщинам, в “Метаморфозах вампира” и “Украшениях” рисует самыми грубыми выражениями картины самые непристойные”.

Подводя итоги, чиновник Главного управления приходит к выводу, что книга г-на Бодлера — "одна из тех вредных, глубоко безнравственных книг, авторы которых рассчитывают на скандальную славу”, и предлагает “передать ее в прокуратуру”.

В тот же самый день, 7 июля, министр внутренних дел сообщает генеральному прокурору, что “некоторые пиесы из сборника “Цветы зла” оскорбляют общественную мораль, в особенности те, которые отмечены мною в прилагаемом экземпляре”, а именно “Авель и Каин”, “Литании Сатане”, “Вино убийцы”, “Окаянные женщины”, “Метаморфозы вампира”.

Именно поэтому 11 июля Бодлер пишет Маласси:

Скорее спрячьте — причем спрячьте как следует — весь тираж; у Вас должно остаться 900 экземпляров в листах — еще сотня была у Ланье; тамошние господа очень удивились, когда я захотел спасти 50 штук. Я расписался в получении, а потом упрятал их в надежное место. А оставшиеся 50 пойдут Церберу Юстиции.

Вот к чему приводит посылка экземпляров в “ФИГАРО”!!!

Вот к чему приводит нежелание всерьез заниматься распространением книги. Если бы Вы сделали все, что нужно, мы по крайней мере могли бы утешаться тем, что распродали весь тираж за три недели, а процесс — который, кстати, не так уж опасен — принес бы нам только славу. <...>

Я убежден, что в основе всех неприятностей — статья в “Фигаро” и глупая болтовня. Все дело в страхе. <...>

Только что видел Ланье и Виктора [приказчик, занимавшийся у Ланье книгами Маласси] — оба наложили в штаны от страха, считают себя опозоренными и в неизбывной своей низости сделали г-ну главному инспектору прессы скидку при продаже, чтобы его умилостивить!!!”

Далее следует постскриптум:

Я сказал г-ну Ланье, что, поскольку 50 экземпляров, которые я у него оставил, ждет печальная участь, нужно не мешкая разослать их тем розничным торговцам, которые их пока еще не получили. Но он не согласился; он полагает, что г-н инспектор, когда покупал свой экземпляр, орлиным взором окинул оставшиеся и подсчитал их количество.

Между тем судебная машина начинает работать, и Бодлером овладевает тревога. 11 июля он спрашивает совета у Теофиля Готье (тот на хорошем счету у властей), а на следующий день просит Эдуарда Тьерри, штатного критика “Монитёра”, поскорее написать рецензию на ”Цветы”: ведь не станет же прокуратура затевать процесс против книги, которую похвалила официальная газета Империи! Статья Тьерри, выдержанная во вполне одобрительном тоне, появляется на страницах “Монитёра” 14 июля. “Поэт не восхищается злом, — пишет критик, — он смотрит пороку в глаза, как врагу, которого он хорошо знает и которому бросает вызов”. Вдобавок Тьерри именует “суровым покровителем” Бодлера не кого иного, как Данте. И ни слова о безнравственности, в которой упрекают поэта власти.

Однако 15 июля на Бодлера обрушивается католическая газета “Журналь де Брюссель”; по мнению ее сотрудника, скрывшегося за криптонимом Z.Z.Z., по сравнению с “Цветами зла” такой “отвратительный роман”, как “Госпожа Бовари”, — образец набожности и целомудрия. “Друзья автора в ужасе от сборника и спешат объявить его неудачей из опасения, как бы в дело не вмешалась полиция: мы не можем привести ни одной цитаты, ибо цитировать такие строки порядочному человеку зазорно”.

17 июля генеральный прокурор извещает Управление общественной безопасности о своем согласии завести дело на “Цветы зла” и о том, что он потребовал собрать материалы против Бодлера и его издателей, равно как и конфисковать все экземпляры книги, — это последнее указание немедленно приводится в исполнение в Алансоне. Что же касается Парижа, то здесь, по-видимому, конфисковать удалось только очень небольшое число экземпляров; остальные стараниями друзей автора, прежде всего Асселино, были спрятаны в надежное место.

20 июля Бодлер пишет Ашилю Фульду, министру императорского двора, в чьем подчинении находится “Монитёр”; он напоминает, что сам печатался в этой газете и что Тьерри опубликовал в ней превосходный отклик на “Цветы”. Тьерри, пишет Бодлер, “с похвальной осмотрительностью дал понять, что книга эта адресована весьма узкому кругу читателей; он признал за ней достоинства сугубо литературные и с величайшей тонкостью заключил, что отчаяние и печаль суть единственная, но достаточная мораль этого сочинения”. На самом деле Тьерри выразил сожаление, что “Цветам” недостает “некоей морали, которая прояснила бы их смысл”. Таким образом, Бодлер соглашается рассуждать на темы морали, а ведь еще совсем недавно, 9 июля, он писал матери по поводу своего сборника: “Вы знаете, что я всегда полагал цели литературы и искусства чуждыми морали; мне достаточно красоты замысла и стиля”.

В письме к Фульду Бодлер неоднократно выражает министру свою признательность, причем не только как сотрудник “Монитёра”, но и как сын г-жи Опик:

Возможно, г-н Пеллетье [начальник канцелярии Фульда] передал Вам, что г-жа Опик, которой покойный супруг не оставил никакого состояния, перед отъездом из Парижа рассказывала мне о влиянии, оказанном Вашим Превосходительством на судьбу ее дела в Государственном совете. На моих глазах матушка писала Вам благодарственное письмо, под которым я не осмелился поставить свою подпись исключительно из глупой робости. Сегодня я пользуюсь случаем выразить вам признательность за эту поистине собственноручную помощь.

Судя по упоминанию “непостижимого недоразумения”, вследствие которого поэт, возможно, причинил министру “некоторые неудобства”, Бодлер пытается найти у Фульда ахиллесову пяту, польстить его самолюбию. Покончив с благодарностями, он вновь возвращается к этой теме, надеясь посеять рознь между министром императорского двора — патроном “Монитёра” и покровителем словесности — и двумя другими высокопоставленными особами: министром внутренних дел Бийо и министром юстиции и хранителем печати Аббатуччи. С таким же успехом Бодлер мог бы желать поссорить горы. Кончается письмо к Фульду так:

Вчера я намеревался послать г-ну хранителю печати нечто вроде защитительной речи, но затем я подумал, что такой поступок был бы равносилен признанию собственной вины, а я вовсе не считаю себя виновным. Напротив, я чрезвычайно горжусь тем, что сочинил книгу, каждая страница которой дышит ненавистью к Злу. Поэтому я раздумал прибегать к этому средству. Если мне придется защищаться, я сумею сделать это достойно.

Однако Вам, г-н Министр, я решаюсь признаться совершенно откровенно, что прошу Вашего покровительства, если, конечно, могу на него рассчитывать, ведь не только в силу занимаемой Вами должности, но и в силу Вашего ума Вы покровительствуете литературе и искусству. А литература и искусство, к несчастью, всегда нуждаются в покровительстве. Впрочем, Вы можете не сомневаться, что если Вы не сочтете возможным взять меня под свою защиту, это нимало не помешает мне испытывать к Вам чувство признательности; примите же уверения в благодарности и почтении, с которыми я остаюсь, г-н Министр,

Вашего Превосходительства покорнейший и послушнейший слуга.

Действительно ли, как писал Шарль матери 27 июля, Аббатуччи, недовольный статьей Тьерри, упрекнул Фульда: “Зачем Вы хвалите книгу, против которой я собираюсь возбудить судебный процесс?” Действительно ли Бодлер стал “причиною ссоры между тремя министрами”? Ясно одно: дело принимало нехороший оборот; Барбе д'Оревийи, с которым Бодлер поддерживал отношения с начала Второй империи, попытался опубликовать статью о “Цветах зла” в ежедневной газете “Пэи”, но не смог этого сделать: ему объяснили, что имя автора “Цветов” принадлежит к числу “запрещенных”. В письме к матери от 27 июля Бодлер замечает: “Это абсолютно незаконно, ведь приговор мне еще не вынесен, пока я всего-навсего нахожусь под следствием”. Следователь, ведущий дело, Шарль Камюза-Бюссероль уже допросил Бодлера и соообщил ему перечень стихотворений (общим числом тринадцать), которые с точки зрения прокуратуры оскорбляют религиозную мораль и общественную нравственность; это в первую очередь “Отречение святого Петра”, “Авель и Каин”, “Литании Сатане”, “Вино убийцы”, а также “Украшения”, “Sed non satiata”, “Лета”, “Той, которая была слишком весела”, “Прекрасный корабль”, “Рыжей нищенке”, “Лесбос”, два стихотворения под названием “Окаянные женщины” (их сочли за одно), “Метаморфозы вампира”.

27 июля Бодлер еще не выбрал адвоката. “Мне советуют, — пишет он матери, — нанять адвоката знаменитого и близкого к властям, например, г-на Шэ д'Эст-Анжа”. По всей вероятности, Бодлер имеет в виду Шэ д'Эст-Анжа-отца: обоими названными достоинствами обладал именно он. Однако Шэ д'Эст-Анж-старший ожидал назначения на пост генерального прокурора империи (оно состоялось в ноябре) и направил Бодлера к своему сыну Гюставу. 27 июля положение дел видится поэту следующим образом:

На моей стороне: г-н Фульд, г-н Сент-Бёв и г-н Мериме (он не только знаменитый литератор, но и единственный, кто представляет литературу в Сенате), г-н Пьетри — человек очень могущественный и, точно так же как и г-н Мериме, личный друг императора.

Недостает только женщины: можно было бы, наверно, привлечь к этому делу принцессу Матильду; однако я тщетно ломаю себе голову, пытаясь сообразить, как это сделать.

Фульду Бодлер преподносит тот экземпляр на голландской бумаге, переплетенный Лортиком, который собирался подарить матери. Возможно, Фульд в самом деле относился к поэту благосклонно. Что же касается Мериме, который также получил в подарок экземпляр на голландской бумаге, то он питал к Бодлеру чувства куда более сдержанные, чем полагал сам автор “Цветов зла”. 29 августа Мериме пишет г-же де Ларошжаклен: “Я не предпринял ничего, чтобы помешать сожжению той книги, о которой Вы говорите; впрочем, одному из министров я сказал, что есть книги, которые следовало бы сжечь прежде этой”. По мнению Мериме, “Цветы зла” — сборник “весьма посредственный и ничуть не опасный”; он видит в нем “редкие искры поэзии” — те, на которые способен “бедняга, не знающий жизни и разочаровавшийся в ней, потому что его обманула какая-то гризетка”. С автором Мериме незнаком, но готов биться об заклад, что тот “глуп и честен”. Пьер Мари Пьетри занимал пост префекта полиции; ему Бодлер тоже преподнес экземпляр “Цветов”, но на обычной бумаге. Ни о чувствах, которые он испытывал к Бодлеру, ни об оказанной им поэту помощи нам ничего не известно. Наконец, если говорить о Сент-Бёве, то его отношение к Бодлеру всегда было весьма двусмысленным. Он ограничился тем, что прислал младшему собрату по перу текст под названием “Некоторые способы защиты, какими я их вижу”, суть которого состояла в следующем: “В поэзии все уже описано. <...> В определенном смысле Бодлер был вынужден описывать то, о чем идет речь в книге”. Одним словом, кроме Зла, предметов для поэзии больше не осталось. Аргумент не новый: еще в 1840 году Огюст Бартелеми писал в предисловии к своей поэме в двух песнях “Сифилис” (подражанию латинской поэме Фракастора): “...я решил, что, поскольку сегодня все жанры уже использованы, исчерпаны, истерты, все сюжеты давно лишены невинности, единственная нетронутая тема — это СИФИЛИС”.

Кроме того, Сент-Бёв советовал Бодлеру напомнить судьям о торжественных похоронах, которыми император почтил Беранже. Прославленный сочинитель песен умер 16 июля; чтобы помешать оппозиции превратить его погребение в демонстрацию левых взглядов, правительство поспешило предать Беранже земле на следующий день после смерти. Бодлер присутствовал на церемонии из чистого любопытства: покойный, разумеется, не принадлежал к числу его кумиров. По поводу траурной ленты на своей шляпе Бодлер сказал попавшемуся ему навстречу Роже де Бовуару: “Не поймите меня превратно, это траур по “Цветам зла”, тираж которых был конфискован в Алансоне вчера, в пять часов вечера”. Так вот, Сент-Бёв смиренным тоном советовал Бодлеру: “Я ни в коей мере не собираюсь преуменьшать славу знаменитого автора, национального поэта, горячо любимого всеми нами. <...> Я ни в коей мере не сомневаюсь в том, что память его достойна уважения и восхищения. Однако <...> иные его куплеты живы в моей памяти, <...> и среди них есть такие, которые вполне можно было бы назвать в сотню раз более опасными, чем то, что сочиняете Вы. Впрочем, нет, они не опасны. Они исполнены веселости, которая развеивает опасность”. Таким образом, как ни старается Сент-Бёв уравнять двух поэтов, сравнение оказывается не в пользу Бодлера: его стихи опасны, потому что печальны. Сент-Бёв вспоминает также Мюссе, скончавшегося 2 мая 1857 года: в сочинениях этого поэта, “которого все мы искренне оплакиваем”, есть строки, которые никто бы не осмелился прочесть перед судом. Что, однако, не помешало Мюссе стать членом Французской академии. Здесь намечается та линия защиты, которой позже будет придерживаться адвокат Бодлера: автор “Цветов зла” невиновен, потому что предшественники его были виновны куда больше. Впрочем, еще прежде, чем Шэ д'Эст-Анж начал сочинять свою речь, было ясно, что на нее нетрудно возразить; из того, что другие поэты беспутны — и их за это не осудили, — никак не следует, что Бодлер может считать себя невиновным.

Пример Беранже, возможно, и сгодился бы, если бы правительство не устроило ему торжественные похороны. В заметках для адвоката Бодлер касается этого щекотливого обстоятельства. Сначала он пишет: “Пожалуй, можно сослаться на вольности, которые позволял себе Беранже (чье Полное собрание сочинений разрешено властями). Кое-какие из сюжетов, за которые упрекают Бодлера, использованы Беранже. Кто же из двоих Вам милее: поэт печальный или поэт веселый и бесцеремонный, тот, кто ужасается злу, или тот, кого оно веселит, тот, кто мучается угрызениями совести, или тот, кто не ведает стыда?” Но, написав это, Бодлер тотчас делает оговорку: “Впрочем, этим аргументом, пожалуй, злоупотреблять не стоит”. Позже, однако, он вновь вернется к “этому аргументу” и попросит адвоката “процитировать (с отвращением и ужасом) славную похабщину Беранже”: ““Господа Бога”, “Марго”, “Жаннетту”, которые вне всякого сомнения оскорбляют как религию, так и нравственность”. Вейо, с которым Бодлер в ту пору поддерживал дружеские отношения, дает ему в июле следующий совет: “Если Вам придется защищаться, скажите, что в такое время, когда все кругом только и делают, что справляются о здоровье этого несчастного, никто не имеет права судить автора “Цветов зла”!” А Флобер восклицает в августе: “Меж тем правительство только что устроило торжественные похороны Беранже — этому грязному буржуа, воспевавшему доступных женщин и потертую одежду!” Флобер советует Бодлеру прочесть в суде песни Беранже. “Раз уж Вас обвиняют <...> в оскорблении нравов и религии, я полагаю, что параллель между ним и Вами не будет неуместной”. Если такая параллель не могла возмутить французов в середине XIX века, было бы странно, если бы она возмутила их в конце века ХХ.

Бодлер не только сочиняет заметки для своего адвоката, в которых требует, чтобы книгу судили “как целое, ибо только в этом случае можно увидеть вытекающую из нее страшную мораль”, и собирает документы для защиты, но в то же самое время еще и публикует в виде брошюры ин-кварто четыре положительных отзыва на свою книгу. Весь тираж (сто экземпляров) этой брошюры, озаглавленной “Оправдательные статьи, посвященные “Цветам зла” Шарля Бодлера”, предназначался в первую очередь для сотрудников прокуратуры и судей. Две статьи, вошедшие в брошюру: Эдуарда Тьерри и Барбе д'Оревийи (это та самая статья, которую не захотела опубликовать газета “Пэи”), мы уже упоминали. К ним Бодлер прибавил заметку Фредерика Дюламона, напечатанную 23 июля 1857 года в маленьком журнале “Презан”, где печатался сам Бодлер, и замечательную статью Шарля Асселино, предназначенную для “Ревю франсез”, с которой Бодлер также сотрудничал. Там ее сначала напечатать побоялись и опубликовали лишь после процесса, 1 сентября. Асселино не стремится защитить друга от выдвинутых против него обвинений в безнравственности. Он рассматривает проблему в более широком плане: есть книги, созданные ради морали и поучений, но “Цветы зла” не из их числа; в этом сборнике Бодлер отвечает чаяниям своей эпохи и обновляет поэзию благодаря “сжатой форме, где образ порой расцветает внезапно, как цветок алоэ”

Клод Пишуа, Жан Зиглер
Публикация “Цветов зла” и суд
над Бодлером, 1857