Мы часто — и совершенно напрасно — характеризуем этим словом связь Бодлера с г-жой Сабатье, начавшуюся после того, как 18 августа поэт признался ей в своих чувствах, и продлившуюся всего несколько дней. Г-жа Сабатье не могла не поверить в потаенную и страстную любовь поэта, не могла не растрогаться и не ответить взаимностью. Между 18 и 31 августа она отдалась Бодлеру — на свой лад утешив жертву судейской несправедливости. Судя по ее письму, это произошло либо в четверг 20 августа, то есть в самый день суда (в таком случае письмо следует датировать 22 августа), либо в четверг 27 августа (в этом случае письмо написано 29-го). Вот фрагмент из этого письма г-жи Сабатье:

Сегодня я немного успокоилась. Я все больше думаю о том, что случилось в четверг. Признаюсь тебе — это никакое не преувеличение, — что я счастливейшая из женщин, что никогда еще я так ясно не чувствовала, что люблю тебя, никогда ты не казался мне таким красивым, таким восхитительным, скажу проще — божественным. Можешь гордиться, если тебе это льстит, только не вздумай смотреться в зеркало, ведь, как ты ни старайся, все равно не будет у тебя того выражения лица, какое мелькнуло тогда, — а я это видела, и теперь, что бы ни случилось, всегда буду видеть тебя таким, потому что это — тот самый Шарль, которого я люблю; можешь поджимать губы и хмурить брови сколько твоей душе угодно, я и смотреть не стану, просто закрою глаза и увижу то, что видела в четверг.

31 августа Шарль пишет письмо Аглае (теперь он уже не зовет ее Аполлонией). Появившийся на горизонте официальный любовник и покровитель Моссельман дает Бодлеру повод отойти в сторону.

Я уничтожил тот поток ребячеств, который собирался обрушить на Вашу голову. Я счел его недостойным Вас, дорогой и любимой. Я еще раз перечел Ваши два письма и отвечаю на них заново.

Для этого мне нужно, пожалуй, набраться храбрости, потому что нервы у меня расшатались вконец, хоть плачь: посреди ночи я проснулся во власти необъяснимого беспокойства, а началось это еще вчера вечером, у Вас.

...полное отсутствие стыдливости .

От этого ты мне еще дороже.

Мне кажется, что я принадлежу тебе с того самого дня, когда впервые тебя увидела. Делай что хочешь, а я принадлежу тебе телом, душой и сердцем.

Заклинаю тебя, несчастная, спрячь подальше это письмо! Да понимаешь ли ты как следует, что говоришь? Есть люди, готовые упрятать в тюрьму всякого, кто не платит им по векселям; а вот тех, кто нарушает клятвы в дружбе и любви, никто не наказывает.

Поэтому я тебе и сказал вчера: “Вы меня забудете; Вы меня предадите; тот, кто сегодня Вас забавляет, завтра Вам наскучит”. А теперь я добавляю: “Мучиться будет только тот, кто как дурак принимает всерьез дела сердечные”. Как видите, драгоценная моя красавица, у меня в отношении женщин мерзкие предрассудки. Говоря короче, я вам не верю. Душа у вас прекрасная, но, что ни говори, женская.

Видите, как резко все переменилось в несколько дней. Во-первых, оба мы боимся огорчить порядочного человека, которому выпало счастье всегда быть влюбленным.

Во-вторых, мы боимся самих себя, потому что знаем (особенно я), что есть узлы, которые трудно развязать.

Наконец, еще несколько дней назад ты была богиней, а это так удобно, так прекрасно, так нерушимо. А теперь ты женщина. А если, к несчастью для меня, я обрету право ревновать тебя! одна мысль об этом приводит меня в ужас! ведь это сущая мука — иметь дело с такими особами, как Вы, которые со всеми так милы, всем так ласково улыбаются.

На втором письме печать с величавым афоризмом, который понравился бы мне, будь я уверен, что Вы его понимаете. Never meet or never part! Что означает буквально следующее: лучше было бы вообще никогда не знать друг друга, но если уж мы друг друга узнали, не нужно расставаться. Такая печать забавно смотрелась бы на прощальном письме.

Клод Пишуа, Жан Зиглер
Публикация “Цветов зла” и суд
над Бодлером, 1857